СМД

Что потеряют люди, если не узнают из средств массовой дезинформации о том, кто и где умер, что и где взорвалось, кого и где бомбят?

Краткая история 20 века

1918 - Император Николай II Романов – зверски расстрелян вместе со своей семьёй и преданными слугами. Попытки большевиками скрыть это преступление беспрецедентны и поражают всякое воображение.

1924 – Владимир Ульянов (Бланк, Ленин) – мучительно умер от сифилиса.

1953 – Иосиф Джугашвили (Сталин) – умер от кровоизлияния в мозг.

1971 – Никита Хрущёв – умер не как глава государства, а всеми забытый.

1982 – Леонид Брежнев 1984 – Юрий Андропов 1985 – Константин Черненко

умерли как главы государства

Михаил Горбачёв жив.

Русские

«Максимализм, присущий русским, распространяется на все области жизни и даже особенно на те, в которых он неизбежно приводит к идолопоклонству. Поэтому русские споры так бесплодны. Борьба всегда идёт на уничтожение противника. Упрощённо можно сказать, что если Западу свойственна релятивизация абсолютного, то русским в ту же меру свойственна абсолютизация относительного. И корень этого – в антиисторизме русского сознания, в вечном испуге перед историей, то есть сферой «перемены», сферой относительного. Испуг перед Западом, испуг перед «реформой» – мы так и жили и живём испугом. Власть боится народа, народ боится власти. Все боятся культуры, то есть различения, оценки, анализа, без которых культура невозможна. Отсюда всегда эта пугливая оглядка на прошлое, потребность «возврата», а не движения вперёд. Русское сознание ностальгично, ностальгия его по «авторитету», который легче всего найти в прошлом… Не случайно же из всего прошлого – религиозного – России Солженицын выбрал (сердцем, не разумом) старообрядчество, этот апофеоз неподвижности и страха перед историей. И столь же не случайно ненавидит Петра и петровский период – то есть «прививку» России именно истории. Русское сознание «историософское», но не историческое. Все всех зовут куда-то и к чему-то «возвращаться», причём, возврат этот – типично «историософская» логика – оказывается, одновременно, и концом, завершением истории посредством апофеоза России. Если будущее умещается в эту схему, то только как конец… И вот потому-то свобода так мало нужна. Она не нужна, если абсолютизируется прошлое, требующее только охранения и для которого свобода – опасна. Она не нужна, если будущее отождествляется с «концом». Свобода нужна для делания, она всегда в настоящем и о настоящем: как поступить сейчас, какую дорогу выбрать на перекрестке. Но если душа и сердце томятся о прошлом или о конце, то свобода решительно не нужна. «Русоненавистники» ошибаются, выводя большевистский тоталитаризм из самой русской истории, из якобы присущего русскому сознанию рабьего духа. Это ничем не оправданная хула. Из русской истории, наоборот, можно было бы вывести почти обратные заключения. В русском сознании силен дух оппозиции, противостояния и даже индивидуализма. Мне даже кажется, что стадное начало сильнее на Западе (порабощённость моде – будто то в одежде, будь то в идеологии). Если русский чему-то «порабощён», то не власти как таковой, а «сокровищу сердца», то есть тому, что – большей частью слепо и потому почти фанатически – любит и чему, потому, поклоняется… Но вот что страшно: из всех объектов его любви наименьшее место занимает истина. Я бы сказал, что если говорить в категориях греха, то грех – это отсутствие любви к Истине. Отсюда то, что я назвал бессмысленностью споров. Ибо спорить можно об Истине, о любви спорить бесцельно (что «красивее» – юг или север, решается не по отношению к Истине, а «любовью» сердца). «Люди более возлюбили тьму, нежели свет». Эти горестные слова Христа как раз об этом. И горесть-то их ведь в том, что любят эти люди тьму не за то, что она тьма, а потому, что для них она свет… Болезнь, присущая русскому Православию, именно здесь. Меня всегда поражает, как совмещается в ином, самом что ни на есть «православном» и «церковном» русском абсолютизм «формы» (панихидки, обычаи) с невероятным релятивизмом по отношению к содержанию, то есть к Истине. Тот же человек, который требует от меня, чтобы я венчал его дочь с магометанином, может яростно осуждать меня за измену Православию, то есть его форме (чтение тайных молитв вслух, например…). Он может говорить, что богословие не нужно, и фанатически держаться за старый стиль и т. д. Но о чём бы он ни спорил, чем бы ни возмущался и ни восхищался – критерием для него никогда не будет Истина… А так как именно Истина и только она – освобождает, русский действительно обычно – раб своей «любви».

прот. Александр Шмеман

11 октября 1979